К отцу своему, к жнецам - Роман Шмараков

76

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Я бы просил у тебя утешения, если бы полагал, что ты можешь его подать. Сделай, однако, для меня, что по милосердию ты сделал бы для каждого, именно то немногое, что доступно участливому собеседнику, – спроси, что у нас стряслось, и позволь мне облегчить душу, отяготив твою.

Идет слух, что госпожа наша, доныне будучи в беспамятстве, не остается безмолвною, но произносит долгие речи, поражающие тех, кто при ней находится. И вид этой бедной женщины, в которой умолкло все разумное и говорит одна болезнь, не внушил нашим слугам желание быть если не более усердными, то хотя бы более скромными, чем обычно, – нет, но из покоев, где все совершающееся должно оставаться тайной, ее слова хлынули в дом, разнесенные по семи устьям бесстыдной молвой, так что, глядя на это, я не могу ни отделить одно неразумие от другого, ни сказать, что же захватило ее душу, потрясенную некими неизмеримыми чудесами, и стало недугу ее виною. Чем темнее ее речи, тем больше они смущают людей. Говорят, она часто поминает нашего гостя, словно это единственная память, что при ней осталась, и из сего делают вывод, что это он, никем из наших не любимый, ее вверг в нынешнее состояние, чем-то напугав или растревожив; по ее несвязным словам догадываются также, что она увидала гостя в предутренний час из своего окна, – для этого, однако, ему надо быть на стене между зубцами, а для чего бы ему туда забираться в потемках, если и те, кто бывает назначен в караул, куда охотней спускаются оттуда, чем туда идут, и не хотят лишнего часа там простоять? Что-то еще прибавляют о его руке, поврежденной неизвестно чем; есть, однако, места, куда разум не ходит, боясь за свое благополучие и добрую славу; поэтому тут я ничего не скажу. «А хозяину нашему, – прибавляют, – ни до чего дела нет, лишь бы сидеть с гостем и слушать его с утра до ночи: словно приворожил он его своими россказнями о Святой земле и тамошних приключениях». Что дальше, ты можешь и сам представить: языку слуг предел не поставлен, каждый день для него новые Сатурналии. Ты видишь, я говорю, словно человек рассудительный и чуждый тревоге, однако, по правде сказать, я сам не свой: нелегко ходить среди народа, «упоенного буйным испугом», пытаясь его лечить и ничем от него не заразиться; скажи что-нибудь, если можешь.

77

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

На вчерашнем пиру зашла речь о верности и тех похвалах, какие можно сказать этой добродетели, а также о том, в каких обстоятельствах можно ее нарушить, не навлекая на себя бесчестья, и тех обидах, коими бывали вынуждены отступления от верности, совершенные славными в мире мужами. Много всего было сказано, пока наконец наш гость не прибавил, что самому королю Ричарду Английскому пришлось судить дело подобного рода, и он его разрешил, видит Бог, наилучшим образом. Наш господин просил его рассказать об этом, и тот недолго отказывался.

Когда вследствие несогласия между баронами поход на Иерусалим не мог начаться и король Ричард решил покинуть Святую землю, поскольку больше не мог ничем ей помочь, Саладин, собрав 20 тысяч конников и несметное множество пеших, выступил из Иерусалима, пришел к Иоппе и окружил ее осадой. Три дня турки не успевали в своих предприятиях, но на четвертый, раздраженные упорством малочисленного врага, ударили на город со всем пылом ожесточения, а четыре тяжелых камнемета и два мангонеля, спешно ими построенные, били без перерыва, пока городские ворота, смотрящие на Иерусалим, не были сокрушены вместе со стеною, обвалившеюся на два перша длины. Не удержавшись в воротах, осажденные принуждены были отступить в крепость, оставив врагу всех больных и раненых, коих нельзя было унести с собою. Турки рассыпались по городу; часть увлеклась грабежом, оскальзываясь в вине из разбитых бочек, часть бросилась приступом на главную башню, часть пустилась вдогон за теми, кто искал спасения на кораблях. Начавшаяся осада башни, которая по скудости ее защитников затянулась бы ненадолго, была прервана вмешательством иерусалимского патриарха: он просил у Саладина перемирия до девяти часов завтрашнего утра, на том условии, что если прежде этого времени осажденные не получат помощи, туркам будет выплачено за жизнь и свободу каждого из по десять золотых, пять за женщин, три за детей; ручательством своих обещаний патриарх отдавал в заложники себя вместе с иными знатными мужами, коим до условленного срока надлежало оставаться забитыми в колодки. Саладин согласился; договор был заключен, тали взяты; битва остановилась.

Тем временем король Ричард, делавший в Акре последние приготовления к отбытию, накануне его получил вести из Иоппы от людей, самый вид которых свидетельствовал о горестном жребии их родины. Услышав, что от него зависит общая смерть или избавление, он прервал речи вестников, теряющихся в перечислении своих бед, и, призвав имя Божие, обещал, что выступит к Иоппе и сделает для нее, что сможет. Тотчас объявлен был поход; тамплиеры и госпитальеры выступили на Кесарию, меж тем как король, с коим были граф Лестерский, Андре де Шавиньи, Ральф де Молеон и другие знатные мужи, а также множество пизанцев и генуэзцев, вышел на галеях в море. Претерпев противный ветер, три дня не дававший его кораблям хода, Ричард привел флот в гавань Иоппы на заре того дня, когда наступал установленный срок выплаты. Хотя до девяти часов еще было время, но нетерпение турок понудило осажденных поторопиться, а торопливые жестокости и первые головы заложников, полетевшие под саблями, показали, что для алчности осаждающих все кажется медленно. Затворившиеся в башне, видя внезапную пагубу своих, подняли горькое стенанье; одни предались последним заботам о своей душе, другие проверяли прочность затворов и стен, думая на краткое время продлить жизнь за их оградой, в тот миг, как королевские паруса и стяги, входящие в гавань, засвидетельствовали, что Бог еще к ним милостив и что есть упование для отчаявшихся. При виде нового, опаснейшего врага турки, ринувшись на берег, заперли его пространство щитами, из-за которых на корабли посыпались стрелы и дроты; Ричард ободрял смущенных сотоварищей, льстил их обычной отваге, стыдил их, спрашивая, ужели они не дерзнут высадиться из-за этой ленивой толпы и почитают свои души драгоценней тех, что погибли тут в их отсутствие, и наконец спрыгнул с корабля в воду с мечом в руках; за ним последовали Жоффруа дю Буа, Пьер де Про, а потом многие. В завязавшейся сече турки дрогнули и были вытеснены с берега, а английские лучники и арбалетчики, нашедшие себе укров за сволоченными отовсюду бочками и досками, выломленными из старых кораблей, не давали вернуться врагу, еще наполнявшему своими воплями гавань, куда он уже не дерзал ступить. Близ домов, принадлежавших тамплиерам, король нашел доступ в город и не промедлил им воспользоваться. Едва войдя в городские стены, он велел выставить на них свои знамена, дабы подать надежду осажденным, а те, увидев это, тотчас покинули башню с оружием в руках и великой радостью на сердце. Три тысячи турок, рассеявшиеся по городу, оказались между королем и вышедшими ему во сретенье горожанами, не видели себе надежды, кроме бегства, и, находя все пути к нему закрытыми, гибли от своего страха раньше, чем от вражеского гнева. Смущенный обгоняющими друг друга вестями о приходе Ричарда, о разрыве осады, об избиении, учиненном пилигримами в городе, Саладин велел отступать: пришед на опустелое поле, Ричард велел разбить свой шатер на том месте, откуда только что был второпях сорван шатер Саладина. Трупы христиан были, в поношение их вере, брошены турками в ров с множеством перебитых ими свиней; король велел взять христианские тела и погрести их, как подобает, а убитых врагов ввергнуть в яму со свиньями. Назавтра он начал чинить разрушенные стены, зная, что Саладин не стерпит его победы и не оставит его здесь спокойно, но явится с новым войском, чтобы причинить все зло, какое сможет, ибо, по слову короля, если кит не пожрал Иону в море, он придет за ним в город; потому он настрого велел следить за исправностью работ и наказывать малейшие упущения.

Между тем от Кесарии пришел на галее граф Генрих, оставив большую часть своего войска пробиваться по суше среди непрестанных засад и нападений. Таким образом, король Англии из всего своего воинства имел при себе лишь 55 рыцарей, а вместе с пешцами, арбалетчиками, пизанцами, генуэзцами и прочими – до двух тысяч; что до коней, то их, добытых отовсюду, нашлось ровным счетом 15, добрых и дурных. При виде этого король стенал от самого сердца и все вспоминал, как франки, бывшие с ним в Акре, не удостоили присоединиться к его походу, но отвечали без всяких затей, что больше никуда с ним не пойдут: и надобно вам знать, что они сказали это против самих себя, ибо случилось так, что они никуда и ни с кем больше не пошли, но через несколько дней нашли свою смерть при городе Тире: там были герцог Бургундский, Гильом де Пинкени и другие. Король также горько сетовал на вероломство греков, которые не хотят ничего сделать к чести и выгоде христианского мира, но заключают договоры с сарацинами, не думая ни о ком, кроме себя, и поступают так, словно им никогда не придется дать отчета за то, что они совершили. Тогда люди, бывшие с ним, на утешение ему сказали, что у греков это в обычае испокон века, так что мир полон примерами того, как они блюдут верность: именно так вышло между Александром и Киприаном, так и во многих иных случаях. Король спросил, что это за история об Александре, и ему рассказали, как все было.